Рассказ А. Монастырского (об акции “Н. Алексееву”) Как только мы остались вдвоем с Никитой, разделенные расстоянием шагов в двадцать, я мгновенно ощутил, что включилось, наступило особое время акции. Прекрасно зная структуру предстоящего события, т.е. что я должен в течение трех часов водить за собой Никиту, я в то же время ясно чувствовал свободу впереди себя: это трехчасовое время впереди было особым, напряженным, но в то же время совершенно свободным для меня - я мог просто гулять по местам, мне приятным, а мог и придумывать по дороге какие-то действия в минимальных рамках общего замысла акции. Но эти действия были как бы необязательны - я чувствовал, что если я ничего и не буду предпринимать, сама эта прогулка, особенность этого времени будут вполне достаточными. Итак, впереди была уйма времени, и первое, что мне пришло в голову, это придержать его на месте. Я решил не сразу двинуться, а постоять в этом сокольническом дворе минут десять-пятнадцать - ведь в инструкции для Никиты было сказано, что, если я останавливаюсь, то и он должен остановиться. Мне был приятен этот двор и хотелось продлить ощущение только что включенного особого времени. Однако простоял я всего минут семь, как-то почувствовав, что -достаточно, больше не надо. Заложил руки за спину и пошел. Гога должен был сфотографировать нас где-нибудь по дороге и я сказал ему, чтобы он ждал нас через пятнадцать минут на Сокольническом валу, но что потом ему не следует сопровождать нас, чтобы я был свободен в выборе дороги. До встречи с Гогой я ничего не предпринимал. Эти первые пятнадцать минут были своего рода разминкой. Я делал только то, что и ожидал Никита по инструкции, сообразуясь с переходом улиц, т.е. чтобы в это время Никита мог смотреть по сторонам, а не на руки, шел с опущенными руками или держал их в карманах. Наконец в роскошной, старой и совершенно пустой аллее мы прошли мимо Гоги. Я почувствовал эту встречу как определенный этап акции, как последнюю связанность, что ли, перед полной предоставленностью самому себе. Интересно, что это чувство отразилось на скорости моего хода: после встречи я заметно прибавил шагу, а перед тем шел совсем медленно, прогуливаясь. Пройдя аллею, я вдруг вошел в галдящую толчею людей и проходил, продирался сквозь нее мимо входа в сокольнический парк. А потом опять попал в тишину тропинки, ведущей вдоль забора парка. По ней почти никто не ходил. Эта тропа была довольно-таки длинная, и пройдя по ней ощутимое время, я решил внести какую-нибудь неожиданность для Никиты в наше движение (будучи в таких делах человеком искушенным, он вероятно, уже понял, что акция заключается просто в прогулке). Я остановился и пошел назад спиной. Отсчитывая задуманные пятьдесят шагов, я, признаться, допускал, что Никита, забыв инструкцию о сохранении между нами дистанции, останется на месте и я спиной на него натолкнусь. (Надо сказать, что за все время нашей прогулки я старался не смотреть назад, иногда только, переходя улицу, краем глаза видел Никиту - он шел так, как надо). Но Никита все сделал правильно: он, как и я, тоже стал пятиться назад спиной. С этого момента я почувствовал, что он окончательно вступил в действие и совершенно адекватен ситуации, поэтому я перестал думать о возможных недоразумениях, почувствовал полный, своего рода “эстетический” контакт с Никитой. Если до этого времени я закладывал руки за спину все-таки с некоторой натугой, искусственностью, то теперь, чувствуя внимание со стороны Никиты и его включенность в действие, стал думать не только о своем шаге, движении, но и, в значительно большей степени, о своих руках. Я бы сказал, что с этого времени мои руки значимо включились в действие, начался как бы этап “рук”. Я стал интуитивно и в то же время осознанно соотносить положение рук (за спиной или нет) с теми местами, по которым я шел, с прямизной и длиной участка дороги, с домами, заборами, людьми, шедшими мне навстречу и т.д. Но до тех пор, пока мне не пришло в голову брать в руки предметы, или проделывать ими какие-нибудь манипуляции за спиной, например, шевелить пальцами, трогать руками деревья, листья, я помню, сделал еще несколько изменений в самом движении. Например, останавливался, причем с искренним любопытством, у забора, за которым на стадионе мальчишки в белых и красных формах играли в футбол. Кстати, иногда, проходя мимо подобного рода зрелищ, вообще мимо чего-то любопытного, я в некоторых случаях держал руки за спиной, как бы не давая Никите смотреть на это, а иногда и не держал за спиной. Одним словом, руки не сразу были готовы к тому, чтобы в них что-то стало появляться. Да, помню, что вскоре после футбола мне навстречу пробежал пожилой бегун в зеленом трико. Когда он поравнялся со мной, я тоже припустился бежать - он, должно быть, удивился, увидев, как спокойно шедший навстречу ему Никита вдруг бросился взапуски мимо него, сосредоточенно глядя куда-то вперед (я бежал, заложив руки за спину). Но потом окончательно наступило время “рук”, я сосредоточился уже только на них. Впрочем, я не изыскивал специально какие-то варианты с предметами или движениями рук, напротив, скорее стремился избежать особо значительных, заметных ситуаций, стараясь выбирать как можно меньше и реже, чаще идя просто с пустыми руками, заложенными назад или держа их в карманах. Первый раз я взял в руки и держал за спиной небольшую ветку с желтыми листьями (а где-то спустя час, помню, нес уже ветку побольше, с коричневыми листьями, но не за спиной, а в правой руке, помахивая ею как обычно мы делаем на прогулках и, пожалуй, почти с тем же обычным чувством, не придающем никакого значения этому помахиванию веткой - только чуть ощущая некоторую особенность ее, соотнесенность с той желтой веткой за спиной час назад). Потом я долго шел просто держа руки за спиной и, сначала непроизвольно, раскрывал и закрывал ладонь правой руки, потом стал намеренно чередовать руки и по очереди разжимать пальцы сложенной в кулак руки, повторив это движение раз двадцать. Все это время мы шли по довольно безлюдным припарковым улицам. Когда мы перешли на другую сторону широкой асфальтовой дороги и пошли по тротуару, я увидел кучу разбитых красных кирпичей. Пройдя мимо кучи несколько шагов вперед я обратил внимание на высокий каменный красный забор, он был длинный и довольно круто вместе с улицей загибался влево. У меня как-то связался его цвет с уже пройденной кучей кирпичей. Я остановился и попятился назад, но в отличие от первого раза, я пятился по определенному делу: взять обломок кирпича. Я шел вдоль забора и держал в руках, заложенных за спину, большой кусок (больше половины) кирпича. Мимо проезжали машины и автобусы, а по противоположному тротуару шли люди - я чувствовал себя с этим кирпичом и с Никитой позади довольно странно. Первоначальное цветовое сочетание забора и кирпича постепенно перешло на социальный план. А тут еще как раз у конца забора стоял спиной ко мне в сером грязноватом плаще мужик. Не доходя до него я увидел разбросанные тут и там куски такого же серого и пыльного, как его плащ, асфальта. Да и впереди была большая серая асфальтовая площадь с трамвайными путями. Это была явно другая зона, другое демонстрационное пространство. Я почувствовал необходимость бросить кирпич и взять кусок асфальта - как своего рода пропуск в эту новую зону. Надо сказать, что где-то, начиная с забора или даже раньше, я стал очень внимателен к окружающему вот в каком смысле: я с любопытством замечал и открывал для себя сложные и в то же время ясные для меня (чего никогда не было прежде, при обычных прогулках) отличия, причем скорее в области психического, одного участка пути от другого - как бы соответствие сцен и экстерьеров, в которых они происходят. Вернее - состояния сцен и состояния экстерьеров - их соответствие с моим состоянием восприятия. Меня волновали не столько сами конкретные сцены и экстерьеры, а именно их согласованность между собой и с моим восприятием, сам принцип сочетаемости, совершенно четкая отграниченность одной области от другой именно по принципу иной сочетаемости. Вероятно, этой силой, лучом, освещающим для меня этот план впечатлений, восприятия было именно внимание и сосредоточенность Никиты на моих руках. Постоянным своим вниманием он держал в напряжении и меня, держал меня как бы наплаву, на этом новом для меня уровне, откуда я все эти изменения, психические ландшафты с необычайным интересом и наблюдал. С другой стороны, обнаруживая себя в новой зоне я чувствовал необходимость “сообщить” об этом и Никите, вернее - иначе и быть не могло: предметы у меня в руках организовывались сами, я их как бы и не выбирал. Можно сказать, что именно через них как через акциденции и обнаруживался на вещественном плане этот всегда новый принцип сочетаемости в каждой зоне. Зона сама подсказывала, подсовывала мне то, что должно быть у меня в руках и на что должен смотреть Никита, проходя через нее. Однако для Никиты, как мне думается, смысл был не в осознании, не в обнаруживании наших переходов из одного демонстрационного пространства в другое, а в абсолютно непонятной для меня (возможно, лишенной какого бы то ни было смысла) медитации на данный предмет. Моя функция заключалась только в том, как я себе представляю теперь, чтобы Никита в определенном месте получал тот самый, правильный предмет. Предмет же этот (или способ моего передвижения) обеспечивала моя поглощенность, отождествленность с пространством, в котором мы находились; она же в свою очередь, поддерживалась постоянным вниманием Никиты. Во всяком случае мое воодушевление и как бы полет обеспечивала именно эта замкнутая циркуляция между мной и Никитой: мы с ним представляли собой некий механизм восприятия, взаимодействующий внутри самого себя через мои руки и правила следования Никиты и работающий таким образом, что мое сознание, получая необычный опыт видения, тут же использовало его для дальнейшей работы механизма. Я интуитивно чувствовал, где и сколько нужно стоять, а где идти. Пройдя забор, я повернул на широкую асфальтовую улицу с большим количеством луж разной величины. Впереди, среди этих луж я увидел круглую, чуть выступающую над асфальтом крышку канализационного колодца. Почувствовав необходимость стать на нее, я простоял на ней довольно долго с полным чувством безопасности и даже комфорта, несмотря на то, что вокруг ходили люди и, вероятно, для них наше неподвижное стояние среди луж выглядело нелепым, идиотским - но никто не обратил на нас внимания . Наше коммуникационное, психическое пространство между мной и Никитой никак не смыкалось с внешним нам коммуникационным пространством других людей - отсюда и это чувство защищенности, “бесплотности”. На тропинке, отходящей от улицы, по которой мы шли, я увидел большой камень. Мне показалось, что нужно за него встать, держа руки за спиной так, чтобы камень загораживал их от Никиты. Я чуть было не повернул на эту тропинку, но меня протянуло вперед и, действительно, минут через десять я вышел к пруду и прямо передо мной, на берегу был такой же камень. Я обогнул его и стал перед ним, чувствуя, что именно это место как раз самое подходящее и по своей просторности, по уместности воды и еще по чему-то неопределенно другому для моего стояния за камнем. Потом я стал медленно обходить пруд и вышел к дальнему и безлюдному берегу. Мне было приятно окунуть в пруд руки, поболтать ими в воде. Я долго стоял на берегу и ждал, когда у меня высохнут руки, которые я держал за спиной. Я решил стоять как можно неподвижнее, что, к удивлению, мне легко, без напряжения и удавалось. С огромным, затягивающим удовольствием я смотрел на воду и противоположный пустой берег. Затем я углубился в парк и ходил по узким тропинкам среди кустов. Раньше я никогда не был в этих местах. Однако по времени уже нужно было направляться таким образом, чтобы успеть к трем часам к кинотеатру “Севастополь” за Преображенской площадью, к месту встречи с Колей и Сережей. То есть я должен был прекратить блуждать и двигаться в ту сторону. Но я очень смутно себе представлял, куда мне идти, вплоть до того, что не мог решить- направо или налево. Я вышел на какую-то помоечную улицу и пошел по ней. Вдруг около одной мусорной кучи я увидел комок грязной бумаги. Мне показалась, что это какая-то карта. Когда я ее поднял и развернул, это, действительно, была карта, причем карта Москвы. Я воодушевился, так как по карте можно было уточнить маршрут. Но когда я ее окончательно развернул, оказалось, что четверть ее, именно тот район, где мы находились, оторвана. Я, естественно, изумился, тем более, что накануне мы с Колей безуспешно искали такую карту, чтобы приблизительно наметить маршрут. Наверное, надо было взять ее с собой, но решил положить ее, развернутую, на тротуар с тем, что, может быть, Никита ее поднимет и возьмет - для этого я демонстративно убрал руки со спины и замедлил ход. Но Никита почему-то не обратил на нее внимания. Я стал сильно спешить. Правда, проходя по одной колдобистой аллее, сделал серию манипуляций с руками. Помню, нес некоторое время за спиной длинную палку в горизонтальном положении, потом постоял немного за толстым деревом так, что руки за спиной не были видны Никите, потом за тонким, обхватив его ствол сзади. Деревья стояли прямо посередине этой узкой аллейки. Затем пронес немного камень, но не за спиной, а в правой руке и бросил его в лужу (не попал). В следующей, темноватой и сырой аллее с любопытством стал что-то искать на ее обочине, причем, помню, там действительно было много интересных вещей: какой-то необыкновенный, выдранный из земли, куст грибов-поганок, сидящий на корточках мальчик с удочкой, выковыривающий червей из-под гнилых листьев, неизвестные металлические детали, бумажные цветные обертки, стекляшки - я все это разглядывал, наклоняясь и держа руки за спиной, но чувствовал, что теперь, по ходу дела, важна сама моя несколько нелепая поза наклонившегося и чего-то разглядывающего на ходу, а не эти предметы, если бы я их держал сзади в руках. Я вышел к улице, по которой проходил маршрут 11 трамвая и пошел по ней к Преображенке. Далеко ли это или близко, я себе плохо представлял. Поэтому ускорил шаг, и, действительно, путь оказался не малый. Только один раз на этом отрезке пути я стал идти по тротуару плавными зигзагами и прошел таким образом метров триста, не обращая внимания на встречных пешеходов (что было взаимно). Выйдя к площади и повернув на Б.Черкизовскую я окончательно заложил руки за спину и быстрым шагом минут за двадцать по прямой дошел до места встречи с Колей. Дальнейшее развитие акции мне известно, разумеется, только по рассказам Никиты и Сережи. Их путешествие, как я помню, должно было быть как бы затуханием, постепенным растворением особого времени акции в поисках неопределенных знаков, плавным возвращением в обычное коммуникационное пространство. Возможно, правильнее была бы иная конструкция акции, например: сначала я, как это и было, веду Никиту (не три, а два часа), потом Никита ведет Сережу (у Сережи та же инструкция, что была у Никиты, когда я его вел, т.е. первая), затем Сережа ведет меня. Это построение дало бы еще более широкое поле для импровизаций и каждый из нас оказался бы в ситуации ведущего и ведомого. 17 сентября 1981 года