С. Ануфриев.

РАССКАЗ УЧАСТНИКА

(об акции “Рассказы участников”)

15 марта мы с Машей вернулись в Москву из Европы, где мы, как обычно, путешествовали. В январе мы с Пашей и Машей преподавали в Университете Искусств шведского города Умса, у полярного круга, где я впервые в жизни, в 32 года, встал на лыжи. Февраль мы провели в Швейцарии, в основном в Цюрихе, в гостях у Клавдии Йоллес. Там, на Цюрихском вокзале, произошла неожиданная встреча с Никитой Алексеевым, продолжившаяся визитом к Ильме Рагузе, известной переводчице с русского на немецкий. У нее дома висит работа Никиты 76 года, полученная ею в подарок от автора во время её визита в Москву в то время. Таким образом, через 20 лет Никита встретился с Ильмой и обновил подпись на своей работе, выцветшую от времени.

Независимо друг от друга Никита и мы с Клавой посетили Давос и Волшебную Гору- Никита в составе журналистской экспедиции, а мы- слушать лекцию о лавинах, преподанную нам сотрудником института Снега и лавин по фамилии Шнеебели (Снежный). В то время в Цюрихе уже стояла прочная весна, а наш друг голландец Харм Лукс (в свое время организовавший нашу выставку “Швейцария + Медицина”), ныне директор выставочного зала неподалеку от Цюриха, в городке Фрауенфельд, предложил нам за деньги помочь одному шведскому художнику, участнику международной выставки, устроенной Луксом. Итак, почти каждый день в течении двух недель мы ездили во Фрауенфельд, где привязывали искусственные белые цветочки к натуральным веткам спиленных вишневых стволов. Идея шведского художника заключалась в демонстрации множества цветущих деревьев, висящих в воздухе по всей территории выставочного зала. Так мы въезжали в весну на всех парах. Март мы встретили в Кельне, где жили в нашей мастерской, и где начали работать с Вадиком Захаровым над новыми жанрами- “Тупиками” и “Углами”, Было так тепло, что мы сняли куртки и гуляли по городу, залитому жарким солнцем, в одних рубашках. Таким образом, мы погрузились в весну и на физическом, и на психическом, и на техническом, не говоря уж обо всех иных уровнях.

Каково же было наше изумление, когда мы очутились в Москве, зимней и холодной, заваленной снегом, изобилующей вьюгами и метелями, пургой и завирюхой, с гололёдом, изморосью, инеем и прочими атрибутами прочно забытого Зимнего Мира, с которым, казалось, мы уже распрощались до следующего года!

На следующий день по приезде Маша отправилась с А.М. искать место для планируемой акции, состоявшейся спустя неделю.

23 марта с утра мы поехали на акцию. Надо сказать, что для меня это связано с особыми ощущениями. Когда в 82 году, в 18 лет, я приехал из Одессы в Москву, акции КД воспринимались мною как классика московского номинализма, сияющая вершина его абсолютного торжества над материей и смыслом, победа шуньятты над сансарой, как практика, в которой действие оформляет его отсутствие, где ответ на вопрос лишь подчеркивает безответность вопроса, и так далее в том же духе.

Все это казалось мне недостижимым пиком эстетической автономии, выходящим за рамки самого стремления к ней и потому превосходящим все возможные аналоги в западном концептуализме и акционизме. Я чувствовал, что здесь кроется нечто большее и нечто совершенно иное. Все, что делалось в Номе после КД, было для меня теми или иными формами декаданса, одну из которых начал делать я сам, постепенно осваивая классику.

Спустя много лет деятельность группы прекратилась, о чем я много скорбел, ибо для меня, как и для многих моих друзей, Киевогорское поле было главным “местом силы”, а практика КД- столпом истины ( если понимать под истиной ее отсутствие ), оплотом надежды на аутентичность Номы, ее уникальной роли в русской, и в целом, человеческой цивилизации.

Лишь позже я понял, что все гораздо сложнее и одновременно проще, именно исходя из установок КД. Однако к этому времени практика КД уже была для меня историческим этапом, исчерпанным логикой собственного развития.

Тем не менее, я продолжал ощущать (думая, что это мои иллюзии), что здесь что-то не так, что КД в силу своих принципов не могут не продолжаться, что они не предполагают исторического аспекта как такового, тем более в применении к собственной судьбе. Именно на этом зиждется их центральное место в Номе.

И вот, когда в 96 году КД возобновили свою практику, мне стало ясно, что НОМА вновь обрела внутренний стержень, независимый от заграничной деятельности Кабакова и Захарова.

Теперь образовался треугольник, одна из вершин которого была “инсталляционной” (Кабаков), другая- “издательской” (Захаров), а третья- “акционной” (КД). Постепенное образование этого треугольника связано с “исходом” НОМЫ из своей “Земли Обетованной”- Москвы и Веселого Подмосковья.

Первая вершина наметилась в 86 году, с отъездом Кабакова и его переходом к инсталляциям. Вторая- через пять лет (91 г.) с началом “пасторской” работы Захарова в Кельне. Третья- еще через пять лет, с возобновлением КД в Москве.

Получилась ось: “Нью-Йорк - Кельн - Москва”, по которой импульс, вытолкнувший Кабакова из Москвы и довелший его до Нью-Йорка, смог прокатиться обратно и привести в действие пустотные механизмы КД, посылающие новые импульсы по этой оси из “пустого центра”. Теперь Кабакову, как и всем остальным, уже необязательно возвращаться в Землю Обетованную, это было бы аозвращением на поверхностном уровне, ничего не меняющим, по сути дела.

Возвращение произошло на уровне номных практик, а судьба НОМЫ зиждется прежде всего на них и на поддержании самой традиции практик и их комментирования (где практики являются дискурсами, а комментарии- иллюстрациями к ним). Можно сказать, что сама номиналистская традиция осознала себя таковой в акте восстановления практики КД. Вокруг нее теперь получило возможность вращаться все остальное. Поскольку и сами КД “срединны”, исторически находясь между старшим и младшим поколением НОМЫ, а пространственно- между молчащим Востоком и говорящим Западом, постольку и шепот их акций стал “вестибулярием” для всей номной активности, позволяющим ей “держаться за своё” и не съезжать куда-то вбок. Этот вестибулярий является критериогенным, так как в силу его наличия всегда можно понять, насколько важны, интересны и сильны те или иные интенции в НОМЕ.

С другой стороны, в наше время акции КД уже и воспринимаются совсем иначе, чем раньше по причине грандиозного изменения всей окружающей действительности. На мой взгляд, теперь только и произошла кристаллизация смысла самой практики “пустого действия”, как таковой. Раньше, особенно в самом начале КД, существовал разрыв между поэтикой и этикой группы- противоречие между заявленным “пустым”, “ничего не значащим” действием и инновационным характером их деятельности в существовавшем культурном контексте. Сейчас этот разрыв преодален, поскольку их деятельность не нова и ведется в рамках традиции, санкционирующей “пустое действие”.