Н. Алексеев. Об акциях «Вторая речь» и «Гаражи»

Прежде всего, я до сих пор не могу сам себе объяснить, почему я решил устроить эту акцию – или принять в ней участие. Я не знаю, как правильнее это определить. В любом случае сам я, по собственной инициативе, предпринимать ничего бы не стал. Уже пять лет как я осознанно выпал из процесса производства искусства. Если что-то и делаю иногда, то по причине курьезности ситуации или потому, что участие в каком-то мероприятии как-то интересно с точки зрения моей нынешней профессии.

"Вторая речь" к этому не относится. В одном из разговоров Андрей вдруг предложил мне сделать что-то, имеющее отношение к моей практике 70-х – начала 80-х годов. И почему-то особенно настаивал на "Речи". Почему – мне неясно и сейчас. А я, наверно, согласился по причине моего безусловного уважения к творческой позиции Андрея и застарелого чувства вины за "дезертирство" из КД. Хотя что бы я там все эти годы делал?

Но интереснее всего для меня было то, что прошло двадцать лет. Изменилось все, что могло измениться. И я совершенно не помнил, в чем заключалась "Речь". Если обстоятельства, при которых были сделаны "Семь ударов по воде", "Маленькие работы" или "10 000 шагов" я могу восстановить достаточно отчетливо, то "Речь" это совершенно эфемерный для меня эпизод. Я не помнил, когда это было сделано. Не помнил, что говорил. Единственное, что осталось в памяти, это география – лесок недалеко от платформы "Химки-Ховрино", время – зима, и то, что я стоял босиком на снегу, покрашенном белой нитроэмалью. Я потом два дня не мог отмыть ступни от белых липких струпьев. Видимо, произошла какая-то химическая реакция, и краска на морозе не высохла, но превратилась во что-то вроде липкого полиэтилена, въевшегося в кожу.

Более или менее восстановить "Речь" мне удалось только прочитав ее приблизительный текст (на той акции не было магнитофона), содержащийся в "Поездках за город". Мне стало ясно, что обсуждаемая там проблематика мне если и интересна, то не настолько, чтобы проговаривать ее на людях. То есть безразлична. Единственным способом как-то выйти из положения – а отказаться, согласившись, я не считал для себя возможным – было придумать сценарный ход, позволяющий относиться к себе как к клоуну, но не вполне дебилу. Как мне показалось, это могла быть хронология, якобы вспоминание о двух прошедших десятилетиях. Все прочее – помидоры, одежда – только аксессуары, которые должны были оттянуть внимание участников-зрителей от моих проблем. Сгорбленный немолодой человек, одетый в ярко-красную майку, синие штаны и белые носки (белые носки это субститут босоногости; босым мне не хотелось быть потому, что это сейчас для меня оказалось бы уж очень символистично), производящий какие-то манипуляции с помидорами – комичен и трагичен одновременно. Можно не слушать, а так – смотреть.

Андрей в одном из своих текстов похвалил меня за удачное с его точки зрения определение: "акция это переживание времени и пространства". Такое переживание для меня началось недели за две до момента осуществления. Дата откладывалась, я мечтал о том, чтобы либо скорее отделаться, либо вообще похерить план. Андрей настойчиво выведывал, кого бы я хотел пригласить – а приглашать я вообще никого не хотел, кроме Саши, она хотела позвать Милену Орлову, я же не имел ничего против этого. Потом начались телефонные перезвоны по поводу того, кто на какой машине поедет, хватит ли всем мест. Наконец договорились.

От нервозности и из-за похмелья я с утра стал пить пиво. Потом пришла Милена. Мы вышли на установленное место и встретили там Андрея и Колю Паниткова с его раздолбанной красной "Нивой". Меня захватило чувство счастливой бессмыслицы: Коля был одет в удивительный ярко-голубой льняной костюм. Любой другой в нем выглядел бы шутом, на нем этот наряд был литургическим облачением.

Сели. Поехали. Я подарил Андрею дурацкую книгу "Все обо всем", которую он наверняка позабыл в машине у Коли. Долго ехали по новостройкам на север. Андрей вел себя как сварливая жена: покрикивал на Паниткова "Ты куда поворачиваешь? Ты почему меня не слушаешь?" Надо сказать, обычно оказывался прав. Потом приехали к месту встречи – пустырю возле метро "Алтуфьевское". Там, под цветастым "билбордом", нас ждали Лена Елагина и Игорь Макаревич с их "Нивой", Маша Сумнина, Сережа Ситар, незнакомый лысоватый господин, Бакштейн со своей "Нивой" и двумя американцами, Юля Овчинникова и Сережа Ромашко. Потом пришли две девицы, курсистки Института Сороса. Выяснилось, что надо ждать еще Машу Константинову и Колю Шептулина. Я начал злиться: у меня появилось ощущение, что Монастырский меня "использует втемную". Я предполагал, что будут только близкие люди, а тут вдруг американцы, девушки-художницы, Шептулин. Я ровным счетом ничего против них не имел, но внутренне успел подготовиться к более узкому кругу.

"Переживание времени и пространства" продолжало развиваться.

Почти все акции КД, в которых я участвовал или которые видел, сопровождались нервозными ожиданиями, поисками кого-то опаздывающего и мучительной потерей времени. Здесь было то же самое. И это было необходимо: если я согласился на акцию КД – так должно быть. Этот час ожидания отменить нельзя было ни в коем случае. Но было комично, что сходка – при помощи личного автотранспорта, а опаздывающего по причине попадания в аварию Шептулина мы искали, перезваниваясь по мобильным телефонам. В прочем же все то же самое, как у Савеловского вокзала, в 70-е. Но счастливая бессмыслица у меня начала развеиваться. Я пошел и купил от тоски рюкзак пива. Тут наконец приехали Шептулин и Маша. Для всех мест в машинах не хватило, поэтому Андрей, как он выразился, "зафрахтовал" какого-то частника.

До окружной ехать было минуты три. Мы остановились возле "трубы" на еще одном пустыре, заросшем жухлой травой. Кое-где росли чахлые ромашки, лебеда и цикорий цвета Колиного костюма. Вдалеке был лесок. Очень сильно пахло бензиновой гарью. Шептулин опять куда-то делся. Юля Овчинникова и я снова стали пить пиво. Ей удалось открыть бутылку о бетонный бордюр, у меня это никак не получалось. "Зафрахтованный" дал мне открывалку. Андрей в это время начал всех загонять в "трубу" над МКАД. А я почувствовал, что надо после пива в кусты; сказав кому-то, что мне необходимо пять минут побыть одному, побрел в сторону леса, но он был далеко – а тут как раз подъехал Шептулин на "Гольфе" и диковато на меня посмотрел.

В лес я не пошел. Остановился на краю канавы, заросшей ржавыми лопухами, и сделал свое дело. Больше всего мне хотелось уйти в лес, я вдруг ощутил, что это природа и счастье, а то, что мне придется через несколько минут делать, -- ерунда и безобразие. Побрел к входу в "трубу". Он был ужасен – бетонная лестница в три марша куда-то в никуда. Это никуда оказалось неприятным пространством: длинная кишка из тонированного и грязного стекла с пыльным бетонным полом. Тут я вспомнил, что вообще-то должен был стоять на охапках сорванной травы. Но трава на пустыре была больной и никак не сочно-зеленой, кроме того просить людей спуститься по ужасной лестнице, чтобы искать траву, а потом снова подниматься – совсем уже нелепо.

Главным желанием было как можно быстрее избавиться от происходящего. Юля спросила, где мне удобнее стоять. Я ответил, что все равно, главное, чтобы не было слишком сильного контражура. Проще всего это было сделать, поставив камеру вдоль "трубы". За спиной – "природа". Впереди – "город". А справа и слева внизу – машины, несущиеся за пыльными стеклами кишки. Вправо и влево.

Вечером этого дня Монастырский мне сказал: "Это была западная акция". А как могло быть иначе в мутной стеклянной трубе? Сам бы я ни в коем случае там делать ничего не стал. Не я, вопреки своим старым обыкновениям, подыскал эту сцену. Я просто искренне согласился поработать. Но он, видимо, прав: у меня имеется рок-н-ролльная инерция, и хотя поп-музыку я давно перестал слушать, в "трубе" у меня сразу в голове заиграла нудная песня поп-певца Криса Риа про автомобильную цивилизацию и бессмысленность жизни – "it ain't no stairways to paradise, it's the highway to hell"

Я снял ботинки, встал на бетон и зачем-то объявил себя перевернутым российским триколором. Начал что-то говорить и что-то делать с помидорами. Больше всего я боялся потерять счет годам и помидорам, это и произошло. К счастью, Саша, как суфлер из будки, подсказала мне правильное число. У меня лавинообразно росло раздражение по отношению к себе и к "трубе", неловкость за происходящее, стыд перед присутствующими. Не знаю, как бы я себя повел дальше, возможно стал бы еще агрессивнее или обрубил свои действия, но спасла женщина, ведшая на прогулку трех гончих собак. Она не смотрела на меня и на присутствующих: ей важно было, чтобы псы прогулялись. Мне стало легче скомкать финал, сказать, что теперь я ничего не знаю и не понимаю.

Вот и все. Это длилось недолго, заняло куда меньше времени и пространства, чем "рамы" впереди и позади. Да и сама "Вторая речь" была одной из "рам" следующего мероприятия, "Гаражей". Про "Гаражи", думаю, другие расскажут лучше и полнее. Я могу только сказать следующее:

У меня на миг, когда я увидел, что происходит, возникла обида: "Ну вот, я на "разогреве" у Мони". К счастью, я тут же понял – правильно. Да, что-то я умею, но давно не подходил к инструменту. Даже таким трудно определяемым делом, как современное искусство, надо заниматься постоянно, иначе и на велосипеде разучишься ездить. Я с него не упал, но без рук уже не рискну ехать. Андрей и в гору, и под гору способен ездить задом наперед.

Можно долго рассуждать об излишнем эстетизме руин на Золотой улице или о странном зиянии между годами, думать о реакции хозяев гаражей, увидевших на воротах непонятные надписи, пытаться угадать судьбы людей и автомобилей. Почему под одними воротами растут застарелые сорняки, а под другими темнеют пятна машинного масла? Для меня разницы нет. Там на Золотой улице, у меня случилось полное "переживание времени и пространства".

Только не надо было после этого идти в музей "Великий почин". Две "трубы" за день – многовато.