С. Ситар. Об акции «Лозунг-2005» (Три эпизода)

Мне кажется правильным ограничить свидетельство о моем присутствии в качестве зрителя на «Лозунге-2005» фиксацией трех наиболее «сильных» эпизодов-впечатлений, каждое из которых возникло на одном из трех последовательных этапов акции: пред-действие, действие и финальная «кода». На первый взгляд, эти эпизоды друг с другом никак не связаны. Вернее сказать, «сшиты» они между собой исключительно «внешним» событийным контекстом – т.е. сюжетом акции в целом, – в то время как в моем индивидуальном «психологизированном» опыте они как бы разорваны, образуют три отдельные вершины, между которыми, – то спускаясь, то поднимаясь, – вьется дорожка «фактической» (линейно-нарративной) событийности. Данный текст, таким образом, следует рассматривать в одном блоке с описательным текстом акции, составленным устроителями. Надеюсь, что у каждого читателя будет такая возможность.

Первое сильное впечатление относится к моменту прибытия на место действия. Предводительствуемые Захаровым и Лейдерманом, мы (приглашенные зрители) пробирались со стороны Киевогорского поля вдоль просеки, на которой в финале акции 52/98 (с портретом Хайдеггера) обнаружились развешивающие кабель рабочие-монтажники. Было известно, что устроители ждут нас где-то на этой просеке. Первыми признаками того, что мы достигли пункта назначения, стали радостные возгласы Захарова и выскочившая к нам навстречу из-за кустов рыжая собака Салют, которая в одно мгновенье несколько раз обежала туда-сюда всю нашу неспешную колонну, перемещаясь противоестественно длинными горизонтальными прыжками – так что казалось, будто она не прыгает, а просто летит на фоне зелени, не касаясь лапами земли. Сразу после этого впереди, в просвете между кустами, я увидел Монастырского и Паниткова, и у меня возникло ощущение какой-то глубокой «неслиянности-нераздельности» их тел с окружающим ландшафтом. Во времена моего детства были популярны производившиеся в ГДР приспособления для просмотра стереоскопических слайдов со сказочными сценками – они представляли собой что-то вроде биноклей, в которые со стороны «объектива» вставлялись вертикально специальные карточки с 6-ю или 7-ю стереопарами, расположенными друг под другом. Эти пары нужно было рассматривать одну за другой, и тогда они складывались в некую связную историю. При этом нарратив всегда «затмевался», оттеснялся на задний план возникавшим при просмотре эффектом световой гиперреальности – чудом рождения перед глазами маленького трехмерного мирка, населенного забавными кукольными зверушками и гномами, которые каким-то таинственным образом умещались в маленькой пластмассовой коробке. Более всего поражало, пожалуй, то, что сказочные сцены и персонажи были пространственными (трехмерными), но, в то же время, отчетливо и даже нарочито бестелесными, – как бы сотканными из чистого цветного света. Замаячившие среди ветвей фигуры Паниткова, Монастырского и других устроителей производили в первый момент похожее странное впечатление обмана зрения или какого-то бесцеремонного нарушения законов природы. Почему-то – не смотря на предсказанность и предрешенность их появления – их телесное присутствие в лесу вдруг (п)оказалось чем-то невозможным и абсурдным, сказочно-галлюцинаторным – чем-то вроде оживающего дверного молотка у Э.Т.А.Гофмана или десяти поставленных друг на друга яиц из предания о Лю Хай-чане. Одной из причин, вызвавших этот запомнившийся мне эффект, было, скорее всего, своего рода сгущение, оплотнение вокруг устроителей другого (альтернативного нашему) лесного ландшафта, уже вобравшего в себя (или ре-апроприированного через) интенциональную установку, связанную с замыслом акции, – с их странным намерением, которое зрителям в тот момент еще не было известно. Соответственно не в нашем – «феноменологически-нейтральном», – а в этом своем, альтернативном (измененном) ландшафте устроители в тот момент двигались, произносили какие-то реплики, жестикулировали и проявляли себя (в том числе и для нас), что не могло не вызывать чувства их «инородности» – ощущения того, что «наш» ландшафт был как-то «насильственно инкрустирован» этой группой устроителей.

Второй достаточно яркий эпизод, на котором останавливаются мои воспоминания, возник по ходу прослушивания фонограммы с текстом «Алмазной сутры» в исполнении Андрея Монастырского. Этот текст (правда, в другом переводе) уже довольно давно появился в моей домашней библиотеке, и до дня проведения акции я успел прочесть его в общей сложности раза три. Понятно, что тексты такого рода имеет смысл регулярно перечитывать – каждый раз они разворачиваются как-то по-новому, сцепляясь в новых точках с мыслительным горизонтом в его подвижном, актуальном состоянии. Но в тот день я решил не просто «воспринимать» текст, а – воспользовашись преимуществом, которое давало его записанное на пленку чтение (т.е. тем, что мои глаза и руки оставались во время чтения свободными) – попытаться уловить и зафиксировать на бумаге «непроизвольные» мыслительные реакции, возникающие у меня в голове в процессе очередного столкновения с содержанием этой сутры. Таким образом я надеялся приблизиться к выявлению того, что «во мне» сопротивляется «таковой» сути (смыслу) излагаемого, низвергая эту суть в пучину излагающего ее текста, в мешанину означающих, накручивающихся толкований и всевозможных «лжедомыслов». Я достал из рюкзака тетрадку и карандаш, и стал записывать в краткой конспективной манере растущие из моего сознания подобно щупальцам интерпретационные «отклонения» от текста. Однако вскоре со всей очевидностью выяснилось, что если в этом тексте и прослеживается вообще какая-то магистральная линия, то она состоит именно в последовательном пресечении «в зародыше» любых попыток внешней (дополняющей, проясняющей, расширяющей, обобщающей и т.п.) интерпретации. Текст этот сам по себе состоит из таких зачаточных побегов, рост которых в самом начале прерывается регулярными «купирующими подрезками», которые осуществляются посредством релятивизации и диалектического снятия каждого следующего «побегообразующего» термина, – так что рано или поздно текст (звучащий) вступает в какой-то вибрирующий резонанс с воспринимающим сознанием, как бы отвечая незамедлительным отказом на постоянные попытки этого сознания улизнуть, «оторваться» от текста, выстроив «собственную» интерпретирующую перспективу. В ходе моего эксперимента самой завершенной и дальше всего «высунувшейся» из-под гипнотического покрывала «Алмазной сутры» оказалась созерцательная перспектива, связанная в большей степени не с текстом как таковым, а с мизансценой его прослушивания на природе (воспроизводившей ситуацию его возникновения) и с тем звучанием, которое ему было придано на фонограмме. В какой-то момент я поймал себя на «понимании» того, что содержание диалога между Шакьямуни и Субхути носит, в общем-то, предельно тривиальный характер, – что подобный (по смыслу) диалог вполне мог бы состояться на одной из московских кухонь во время какого-нибудь очередного ночного застолья. Хотя все таки не на кухне – именно загородная, лесная обстановка была здесь наиболее существенной – стало «понятно», что зафиксированное в тексте сакральное историческое событие вполне могло бы произойти (или произошло, или происходит в данный момент) где-то за соседним кустом. И это «понимание» как бы заслонило для меня текст на какое-то время, – т.е. эта мысль о «близости», «профанности» события стала восприниматься как подлинное значение этого диалога, как его глубинный потайной лейтмотив. Поймав себя на этой интерпретации, я сразу же записал в свой блокнот: «Конкретность – обычный человек». В том смысле, что Будда (впрочем, как и Субхути) раскрывается здесь перед слушателем как обычный человек, – т.е. что – за счет невозможности осознать себя в качестве «обретшего разного рода плоды» – имеющий эти плоды и не имеющий их становятся как бы неразличимыми на уровне их «самоидентификации», их потоков сознания. Но стоило только мне это записать, как из магнитофона раздалось примерно следующее: «Однако обыкновеные люди-профаны считают, что есть «я». Субхути, когда Так Приходящий говорил об обыкновенных людях, то это тогда означало не обыкновенных людей. Это и именуется обыкновенными людьми». Впечатление, что текст буквально отреагировал, «ответил» на мою стабилизировавшуюся мысль, было полным. И тогда я записал в блокнот: «Текст взаимодействует с сознанием on line» (хотя, возможно, правильнее было бы написать «взаимодействует в режиме life» – «в режиме реального времени»).

Позднее мне приходило в голову, что здесь (как и в нескольких других случаях) могла иметь место некая антиципация, – «предчувствие» приближающейся фразы из текста, реализовавшееся в форме захватившей меня мысли-интерпретации. Ведь я уже читал этот текст раньше. Однако, когда я, вернувшись домой, стал искать это памятное место в тексте сутры из моей книги, выяснилось, что в моем издании этот фрагмент (в переводе В.П.Андросова с санскрита и хинди) выглядит совсем иначе: «Субхути, понятие «независимая самость» проповедывалось Татхагатой как не-понятие. Оно ведь воспринимается лишь простым людом, а о «простом люде» Татхагатой проповедывалось, что они не суть люди. Тем самым назван «простой люд»». Тут, вместо обычной для текста Алмазной сутры «диалектической релятивизации», возникает, наоборот, какой-то весьма сомнительный призрак непреодолимых «классовых различий», – что, в общем-то, подчеркнуто употреблением понятия «простой» вместо «обычный-обыкновенный». Так что, едва ли моя мысль об «обычном человеке» могла быть бессознательно-опережающей реконструкцией когда-то прочитанного текста. Кроме того, надо сказать, что перевод этого места Андросовым показался мне при перечитывании прямо таки возмутительным. Вспомнилась фраза, услышанная недавно от Алика Полушкина в ответ на мое замечание о том, что, дескать, люди город построили, и они же его все время перестраивают: «Знаешь, – сказал мне Алик, – в таких случаях принято говорить: есть люди, а есть хуй на блюде».

Позже я взял у Игоря Бурого перевод, сделанный Е.А.Торчиновым с китайской версии Кумарадживы (в первом цитировании приведен фрагмент этого перевода) – и в этой версии текст показался мне гораздо более знакомым и удобоваримым. Скорее всего, Андрей Монастырский читал именно этот перевод.

С книгой Игоря связан и третий момент, о котором мне хотелось бы здесь упомянуть. Вскоре после начала прослушивания обнаружилось, что эту свою книгу с переводом Торчинова Игорь привез с собой на акцию из Москвы – совершенно случайно, поскольку о содержании акции ему заранее абсолютно ничего не было известно. Затем, уже в самом конце действия, после раздачи фактографии, это довольно разительное совпадение было «продублировано» еще одним, тоже довольно неожиданным. В качестве фактографии зрителям вручили ламинированные фото фрагмента интерьера прибалтийского антикварного магазина – на фоне стены у плинтуса стоят желтая неваляшка и портрет лошади в золоченой раме, а справа от них – деревянные канцелярские счеты, установленные вертикальным «строем». И тут я с удивлением вспомнил, что карман моего рюкзака (практически пустого) набит деревянными костяшками от счетов, которые я незадолго до этого нашел и собрал в окрестностях своего дома. Любопытно также, что у меня были определенные основания считать эти костяшки своеобразной «материализацией» мыслеформы, возникшей в ходе подготовки акции «Помещение», которую мы с Бурым и А.Ивановой провели в новой квартире Паниткова на Патриарших прудах. Для акции нужны были протягиваемые по шнуру мелкие округлые предметы, и в какой-то момент мы решили, что лучше всего использовать костяшки от счетов. Однако было неясно, где их можно раздобыть в эпоху господства калькуляторов. Несколько очень похожих по форме и размеру деревянных бусин мне удалось обнаружить в хозяйстве моей покойной бабушки, и одну из них мы использовали во время нашей акции – она досталась Маше Сумниной. А через пару дней, возвращаясь домой, я наткнулся взглядом на валяющуюся на асфальте костяшку – точную копию бусины, сохранившейся после акции в моем рюкзаке. Сначала я решил, что это выпала моя бусина. Но вскоре на некотором расстоянии от первой я увидел еще одну костяшку, потом еще и еще – и так, переходя от одной костяшки к другой, и собирая их (зачем-то) в карман рюкзака, я через какое-то время добрался до их «источника» – валявшихся в кустах раздолбанных канцелярских счетов. После этого я прекратил собирать костяшки, и хотел было даже выкинуть уже собранные. Но потом подумал, что они могут пригодиться для какой-нибудь следующей акции. И вот они, в каком-то смысле, пригодились во время акции «Лозунг-2005» – показалось вполне уместным раздать их в финале устроителям от имени зрителей в качестве своего рода «ответной фактографии».